Фаустовский дух в эпоху кризиса

Не стану скрывать, я читал труд российского культуролога Андрея Пелипенко «Постижение культуры», точнее, его первую часть «Культура и смысл» (РОССПЭН, 2012 г.), обложившись словарями и заглядывая в интернетовские справочные ресурсы. Нужен был бесценный подарок в виде новогодних праздников, чтобы погрузиться в это дерзкое культурологическое исследование, первая из пяти частей которого представляет увесистый том, набранный настолько мелким шрифтом, что поверх очков приходилось водружать лупу.

Поверхностно знакомый с тем, что на протяжении многих лет Пелипенко разрабатывает оригинальную смыслогенетическую теорию культуры, не мог представить себе, насколько далеко и успешно автор продвинулся в создании глобальной концепции, которая безусловно претендует на то, чтобы стать одной из величайших работ в сфере гуманитарного знания за минувшие полвека. Не только в России. Он предлагает такой методологический масштаб размышлений о культуре, истории, естественных науках и одновременно о мифологии, что мое раздражение, связанное с тем, что Пелипенко отметает все те ценности, которые мне дороги, составляют смысл моей жизни и определяют движение гуманистической мысли никак не менее двух с половиной тысяч лет, оказалось поглощенным восторгом перед научной и человеческой смелостью исследователя.

У него другой масштаб, и кажется, что он по праву претендует на некий универсальный смысл своего исследования, которое оперирует не тысячелетиями, но десятками и сотнями тысячелетий, вечностью, если угодно. Хотя, полагаю, это слово вызовет у А. Пелипенко усмешку. Он, доказывая плодотворность теоретической культурологии не в пошло утилитарном значении, но в качестве синтетической парадигмы, которая позволяет исследовать разные уровни глобальных межсистемных трансформаций, представляет работу, замысел которой не может не вызвать уважения. В частности, и потому, что он пытается восстановить давным-давно разрушенные связи между естественно-научным и гуманитарным знанием. И нащупать изменения, которые неизбежно происходят в человеческом бытие в результате научного взрыва, случившегося в 80-е и 90-е годы прошлого века. Изменения, которые гуманитарные науки, похоже, даже не заметили. Равно, как искусство и социальная практика.

Пока мы живы, надо учиться жить в период невиданных трансформаций. С теми, кто обитает рядом

Пелипенко понимает, что вступил на боевую тропу нешуточной интеллектуальной борьбы, которая имеет не только академические смыслы. Когда он обрушивается на современную философию, нарциссически «комментирующую комментарии к комментариям и ловящую отблески многократно отраженных в друг друге отражений», когда он обвиняет в этих же грехах современные постмодернистские искусство и науку, — это может быть предметом фундаментальных дискуссий. О бесплодности позитивизма и о том, что философия — «это голова, возомнившая, что может жить без тела», — можно и, наверное, нужно спорить. (Надо, впрочем, понимать, что Пелипенко критикует и современное гуманитарное знание и художественное творчество не с филистерски-бюрократических позиций, требующих пресловутой общественно-государственной пользы, а с позиций мыслителя, взыскующего утраченной целостности и обращающегося к «проклятым» вопросам бытия не на уровне «чисто конкретного» знания, о котором любят рассуждать современные управленцы). Он приходит к важному выводу о субъектности культуры, которая проявляется не только в диалоге с субъектностью человека.

Пелипенко демонстративно старается не переходить границ академизма, но темы, к которым он неизбежно обращается, общественно взрывоопасны. Осознавая это, он старается быть предельно корректным, хотя — как серьезный и честный исследователь — вынужден рассуждать о том, что крайне болезненно в современном социуме и касается фундаментальных аспектов его устройства. Рассуждая о завершении пятитысячелетней культуры логоцентризма, констатируя, что «белая раса», уходит с арены истории, размышляя о результате мутаций, которые претерпевала часть человечества и не претерпевала другая, говоря о развитии человеческого мозга, которое, выталкивая логоцентризм, готовит почву для еще большего удаления человека от его естества, — Пелипенко не делает никаких социально-политических выводов. Для него такой подход к человеческой истории связан прежде всего с критикой философского «абстрактного человека». Современная генетика, которую сегодня уже мало кто назовет лженаукой, говорит о генетических изменениях в человеческой природе, происходивших в доступном для изучения прошлом.

Не хочу выглядеть самонадеянным простаком (особенно на фоне феноменального по разнообразию и познавательному уровню списка литературы, используемой автором) , но все же позволю себе простую, почти анекдотическую мысль: со всем этим нам придется жить. Продолжать свой род, изыскивать новые ресурсы для продолжения жизнедеятельности, учиться договариваться при генетическом несходстве людей и культур. Разумеется, я вовсе не отрицаю возможности существования — и даже эволюции! — Земли после того, как человечество завершит свою космическую миссию. Но пока мы живы, надо учиться жить в период невиданных трансформаций. С теми, кто обитает рядом. И не забывать мысль Гегеля о том , что «Дух сам лечит свои раны». Смею думать, Пелипенко не случайно выбрал ее эпиграфом, по существу, ко всей своей работе.

P.S. Заметка, казалось бы, не для массовой газеты. Но важно познакомить читателей с элитарной работой, вселяющей веру в то, что в нашем Отечестве еще не утрачена дерзновенность замыслов и величие воплощений.

Швыдкой М.Е.  Фаустовский дух в эпоху кризиса
// Российская газета — Федеральный выпуск.
10 января 2013. № 1 (5977). С. 9-10.